Марта у пошуках чернівецького Баха чи Бога(Нічний таймс)(додана дивна знахідка)

Представляю невеликий уривок невідомої на Буковині буковинської письменниці Марти Блюм. Колись подавав уривок з її роману «Горіхове дерево», про дні, коли на Буковину прийшла радянська влада. Нині зовісм інший сюжет. Хочеться сказати, що чомусь такої міської, тако чуттєвої, майже еротичної прози,  у Чернівцях досі майже немає. Марта згадує передвоєнні роки, перші кохання,та свій  особистий світ, який зруйнувала війна, радянська влада і тд.. Світ, який ніколи не повернеться.   Своєрідна смерть, яка наступила задовго до смерті. Життя, яке не мало продовження, а почалося заново. Це не переклад, а так, швидше, інтерпретація, яка, втім, дає уявлення, про те, як часом вдало і талановито писала Блюм.  Але, на жаль, почуття міри їй зраджувало подекуди. Отже.   Епізод першого кохання під умовною назвою «Вона»(завтра буде « Він», більш краєзнавча частина))

Мне было семнадцать. Оковы пали. Я забыла про все «надо», «не разрешаем». Никто больше за мной не будет наблюдать, запоминать плохое и хорошее. Всевидящий взгляд, к которому я относилась с таким благоговением, перестал существовать для меня. Я вырвалась из плена, ушла от правильного и неправильного. Дорога к славе серебрилась передо мной. Бесстрашно вышла из отцовского дома. Новая душа, новое тело.

Я увидела себя в огромном  зеркале, с резной витой рамой и венецианским стеклом.  НА меня смотрела чужая женщина, незнакомка невероятной красы, от которой перехватывало дыхание.  Огненно-рыжие волосы падали на плечи водопадом, точь-в-точь, как у матери, точь-в-точь, как мне всегда хотелось. Глаза были миндальными, как у отца. Но чуть шире. Тело стало стройным, а ноги у лодыжек не толще запястья.  Это было не мое тело. Не моя душа.  У тела был свой характер. Оно требовало шелковых чулок, лаковых туфелек на каблуках, костюмов сшитых по лучшим покроям, нужна была бархатная шляпа мужского фасона, мужского же кроя блузы и шелковые итальянские галстуки. Тело требовало и оно получало. Я была богата,  когда богат все легко, надо было просто прийти и заказать. Широким уверенным шагом я выходила на Корсо, что на Панской, и казалась выше и холеней  всяких господ. Настоящая золотая молодежь.

 Порожденная этим случайным видом в зеркале перемена во мне, случилась  внезапно, и, вместе с тем, во мне родились удивительные желания, о которых я даже не догадывалась. Мне ни нужны были ни дом, ни семья, ни общество, но мир принадлежал только мне.

 « Мертвое, мертвое, мертвое», – кричала я и отшвыривала учебники по латыни и греческому.  И в диком порыве бежала за резиденцию, на гору Габсбургов(тепер парк Федьковича) Там был мой сад утешений. Там стройные сине-черные ели, там стелятся кусты можжевельника, где прячутся тролли.  Слегка дрожат деревья и солнечные блики, и листья. Все танцует. И вот моя березовая рощица над оврагом, где открывался вид на речную долину. Сюда приходила я отдыхать.

 Он сидел на одной из лавок и смотрел на переплетения дерев и земли, земли и реки вдали. Ему было чуть за сорок, с небольшой лысиной. Немного низкий. Когда я присела, он поднял глаза на меня.  Как тот мой любимый священник в саду Резиденции, и он всегда был здесь. Тот всегда говорил про Иисуса, а этот про Иоганна Себастьяна, так он называл Баха, – свою веру. «Это разговор прямо с сердцем , без священников и посредников» – говорит он.  И рисует в блокноте нотный стан.

 Он привел меня к себе в дом. Он потерял жену давно, она сошла с ума – ела цитрусы с кожурой, не чувствуя вкуса, а однажды поднялась на чердак, забралась в ящик, и закрыла крышку.  Он прожил с ней десять лет. В комнатах чувствовался берлинский вкус.  Я отдалась ему с такой дикой страстью, будто он был Бог. Впервые я увидела полностью обнаженного мужчину. Обнаженное мужское тело принадлежит тебе. Я лежала рядом с моим любовником, напуганная и недвижимая. И наслаждалась этим моментом, как молитвой. Смотрела в синь его глаз, целовала его губы и волосатую грудь. Бесконечные   дни нашего единения. Поиски ключа к неизвестному. А потом разговоры, дни отдыха и вопросов, откуда, кто родители, кто у него был первой.

 « Сладкая моя, ты же умная, прошу тебя,  уверуй в Иоганна Себастьяна. Бог это Бах.  Его язык для всех. Это язык вдохновения».

 Кажется, нет ничего красивее орехового дерева. Детьми мы прятались под орехом от дождя, ореховые листья поблескивали, как воск.  В его комнате пианино из блестящего орехового дерева, из него же сделан круглый вертящийся стул. Этот стул, который остался с детства, когда он жил в Берлине. Я сижу голая, не ощущая стыда, и чувствую теплый орех. И вспоминаю, как пряталась под огромным орехом и гладила его кору. Нагретое дерево, воспоминание маленькой девочки, легкое касание рукой. Я возвращаюсь к нему в кровать и чтобы разбудить нежно касаюсь губами…

Я думаю, я вижу его везде: утром, за завтраком, в аптеке, где прохожу практику.. Я ищу его. Может он как раз заходит в банк. Или выходит оттуда?  Только взглянуть на него – подарок судьбы.  Смотрю, как проходит он своим танцевальным шагом.  Невысокий, но узкий в бедрах.  Так, как надо. Берлин. Во что он означает для меня. Берлин. Великий немецкий мир свободы, бульваров, молодых острословов и сплетниц, опасного флирта, эротизм кабаре. Я жду под его окном. Вижу, как он разговаривает с коллегами, живет без меня, своей жизнью. Переходит площадь и заходит в  закусочную, пообедать. Раздавлена.

Для тих, хто не знає. Марта Блюм пройшла всі жахи німецько-румунських таборів, після війни емігрувал в Австрію, а потім в Канаду. Де, не так давно, померла. Читаючи її  книги, залишається шкодувати, що вона почала писати, коли їй було  за вісімдесят років. І поряд не було стійкого редактора). 

 Сергій Воронцов

 плюс Бонус. Удивительное совпадение. Стихотворение поэта из Черновцов Мозеса РОзенкранца, написанное до войны. Впечатление, будто это Блюм была  с ним знакома )Настоящий бахопоклонник.  

ФУГА КРОВИ

О Бах струящийся с янтарных клавиш
кровь на губах и пальцах урагана
ты сердце рвешься в смерть и все же славишь
все что грядет гудением органа

Опять гремит высокое барокко
чья партитура вечно такова
что темно-красными шагами рока
запятнана опавшая листва.

Но в смертном целомудренном и юном
порыв стихает в напряженном теле
мгновенье замолчать скрипичным струнам
черед молчанья для виолончели.

Дрожит душа терзается от страха
и клавиши истомлены в мольбах
орган до края полон кровью Баха
вкус крови Иисуса на губах.

Перевод Е. Витковский

Тут Марте девяносто)))

плюс