Ночлежка Готтесмана (Таймс на вихідні)

Вийшла у світ і відбулася презентація книги ” Чернівецьк історії”. Книга, на наш погляд, вдала, книга із задоволенням.   Це збірка чернівецьких авторів, чиї дитинство-юність припали на п’ятдесяті -сімдесяті роки у Чернівцях.   Щоб дати уявлення, іноді щось передруковатиме. Цього разу, друкуємо невеликого оповідання з цієї книги одного з авторыв –  Слави Бакіса, колишнього  викладача англійської   СШ №9(гімназія №4), творця чернівецького кіноклубу, і навіть доволі вдалого кандидата(друге місце))) у народні депутати по Чернівецькому округу  на виборах 1990 року(  з перших вільних виборів). Текст:

Прохожие, встречавшие его на улицах, не только не подозревали в нем домовладельца, но принимали его за нищего. Худой старик в обтерханном черном пальто, с черной базарной сумкой, в черной ушанке набок, на кончике крючковатого носа – сенильная капелька. А между тем это был крючковатый нос Фэйджина, Шейлока, Скруджа! Маркус Готтесман владел трехэтажным домом на проспекте Сталина (и даже, дожив почти до девяноста, успел повладеть им и на проспекте Ленина, когда после XX съезда всему имени Виссарионыча возвращалось имя Ильича).

Дом стоял наискосок от железнодорожных касс, через несколько зданий на той же стороне улицы, где известная каждому черновчанину достоп­римечательность – дом-корабль. Среди жильцов дома Готтесмана была семья Литманов, с младшим в которой, Семой Литманом с.о.б. учился в одном классе, и был такой период в его школьной жизни, когда он в литмановской квартире дневал и вечерял (а раз­реши ему мама, так и ночевал бы; то есть не Семина мама, которая разрешила бы за милую душу, а его собственная).

Что это был за дом! Узкие, как в башне, истершиеся лестницы вились меж заплесневелых стен, облепленных, как угреватое лицо пластырями, псориазными дверями, войти в которые можно было только согнувшись. В этом доме с.о.б. единственный раз в жизни увидел квартиру, вход в которую был не с лестничной площадки, а прямо с марша, представляете? Противоречит всем мыслимым дизайнам домостроительной архитектуры, Кафка! Но это было именно так.

Несомненно, этот дом был изначально задуман как ночлежка. (Может, потому и не реквизировала его у Готтесмана советская власть, что постеснялась от собственного имени поселять тру­дящихся в явной ночлежке: в частном порядке – ваше дело, а мы здесь ни при чем!)

Тут и там на ступеньках были надписи мелом: «Не сорит!». «Не стафит фидро на лесница!» «Ви не заплатил за фифрал!» Слова были почти русские и написаны кириллицей – но как будто готи­ческим шрифтом.

Квартирка Литманов была на верхнем этаже. Собственно гово­ря, это был низкий, странной формы чердак. Только добрые серд­ца трех обитателей этой конуры, папы, мамы и Семы Литманов, ос­воили, отогрели, принарядили чердак, придали ему нечто уютно диккенсовское. с.о.б. так весело бывало бок о бок с Семой делать матешу или инглиш за маленьким, вдвинутым в скос стены столом, под цоканье дождя о крутую крышу дома!

Литманы, при всем их добродушии, Маркуса Готтесмана иначе как кровопийцей не называли и рассказывали о немквартплату, свет в соответствующей квартире гас. «Это он сам так задумал – дом построен по его проекту, при Румынии он был ар­хитектором», – объяснял Семин папа, который тоже жил при Румы­нии в Черновцах.

Жильцы не имели права держать домашних животных. Котенок, подаренный двухлетней девочке, таинственно исчез, когда мама на полчаса отлучилась. Потом девочка всегда при виде Маркуса заливалась слезами.

О детях: каждый год Готтесман повышал квартплату, а если в семье рождался ребенок, процент повышения возрастал. «Он как сигуранца: все видит, все слышит и ничего не прощает!» – говори­ла Семина мама, в не столь давнем румынском прошлом активная политическая деятельница, член подпольного городского комите­та компартии, в советском настоящем сделавшая шикарную карь­еру уборщицы в легальном комитете той же партии того же самого города (да и на что ей было рассчитывать с ее еврейской нацио­нальностью, слабым русским и сильными симпатиями к троцкиз­му? Спасибо, что в Сибирь не упекли).

Как-то раз, когда мальчики проходили мимо Маркусовой квар­тиры, Сема приложил ухо к его двери, потом сделал с.о.б. знак: «послушай тоже!». За дверью раздавались мерные шаги, Маркус ходил взад-вперед. Он что-то говорил, по ритму это были стихи. Язык стихов был незнаком. Лет через десять, когда латинистка в университете задала для грамматического разбора стихотворение Горация, с.о.б. узнал строчки, которое декламировал Готтесман:

Exegi monumentum aere perennius,

regalique situ pyramidum altius,

quod non imber edax,

non Aquilo impotens possitdiruere…

А однажды с.о.б. удалось побывать в самом логове. Мама посла­ла Сему отнести Готтесману квартплату, с.о.б. пошел с другом.
Старик не впустил их дальше коридорчика, который весь был обшит книжными полками: до потолка толстые тома в плотных переплетах на немецком и еще каких-то языках. Маркус протянулруку и не глядя выдернул с полки том… мгновенно мелькнул готи­ческий шрифт. Он извлек из книги тоненькую тетрадочку, посмот­рел в ней, взял у Семы деньги, сделал в тетрадочке отметку каран­дашиком – и указал рукой на дверь.
На лестнице с.о.б. подумал: как Маркус знал, где искать досье на Литманов? Тетрадочка лежала в томе Лессинга. Лессинг – Литман… Готтесман держит досье на каждого жильца в книге писателя на ту же букву! Интересно, держит ли он в авторе на букву G досье на самого себя?
…Ночь. Прижимаясь к шелудивым стенам, с.о.б. крадется к две­ри Готтесмана. Приложил ухо к двери. «Хр-шш… хр-шш» – донесся храп с готическим акцентом, с.о.б. вставляет в замочную скважину отмычку. Входит в коридорчик. Скользит взглядом по полкам.

Мо­жет быть, Гете? Готтесман так похож на Мефистофеля… Том с «Фа­устом», как будто силясь скрыть запрятанную в нем тайну, не хо­чет вылезать, с.о.б. насилу выдернул его из сжавшегося книжного ряда. Открывает красный тисненый переплет, листает… Вот! В кон­це первой части, между пожелтевшими страницами – тоненькая и синеватая, как квитанция Горэнерго, душа Готтесмана. С.Б. достает иголку. Сейчас он освободит Литманов от кабалы! «За вечера без света, за слезы девочки, за шкуродерство – Маркус Готтесман при­говаривается…» Душа, все поняв, затрепыхалась и запищала: «Geh heraus aus dem Zimmer! Geh heraus sofort! Du wohnst hier nicht!» «Выйди из комнаты! Немедленно выйди! Ты здесь не живешь!».

…Стоит ли еще тот дом наискосок от железнодорожных касс? Если стоит – значит, недаром читал Готтесман Горация:
Воздвиг я памятник вечнее меди прочной

И зданий царственных превыше пирамид;
Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный,
Ни ряд бесчисленных годов не истребит.
Интересно, было ли это случайностью, что с.о.б. подслушал тог­да именно «Памятник»? Или Готтесман каждый вечер читал эти стихи как заклинание, как моление за свою гениально-ужасную ночлежку?