ПОСТИРАЙ МОИ СЕРЫЕ БУДНИ(Таймс на вихідні)

Муня, уезжая на месяц в Израиль к брату, в Америку к сыну или просто прошвырнуться в кепочке и с фотоаппаратом по дремучему австрийскому Грацу, всегда перепоручает город кому то из очень близких друзей, с которыми он состоит в достаточно доверительных отношениях. Ну, так, понарошку, будто бы. Хотя на самом деле этому акту он придает гораздо большее значение, чем может поначалу показаться.
– Потом, когда приеду, вернешь мне все в сохранности: Кобылянскую, другие улочки, прошлое, водосточные трубы, в которых я прячу это прошлое, и, непременно, пыль разбитых тротуаров. До миллиграмма, до миллиметра, до капельки! – говорит на прощание порученцу Муня и тихо исчезает в направлении Борисполя. Никто и никогда не ждёт его в это время так сильно, как таксисты на киевском вокзале.
Потом город замирает и расслабляется на срок его отсутствия. Город волен в это время делать все, что ему заблагорассудится. Муни нет, а значит никто не попросит у него, высунувшись через старую балконную дверь: ну постирай мои серые будни. Просто потому, что другие горожане не знают о такой замечательность способности нашего города. Эти жители еще очень молоды как горожане.

Муня уехал.

Тот, кому он оставил город, как правило человек ответственный, однако сначала с усмешкой напрочь забывает почетное поручение Муни – вид на сожительство. Но буквально утром следующего дня он вспоминает о нем и обязательно просыпается в волнительных объятиях этой своей ответственности.
Первым делом он тут же пытается как Муня делать ежедневные обходы города. Не выходит.
Ни с первого раза, ни со второго, ни с третьего. И не потому, что не тот маршрут, темп или походка. И даже невзирая на то, что обходящий мурлыкал любимую песенку Муни про «сын поварихи и лекальщика, я в детстве был примерным мальчиком». Никому не удавалось как Муне легко прошвырнуться по городским супермаркетам: затариться дешевыми крупами, поглазеть на телятину, потрогать манго.
Главное же состояло в том, что никому из тех, на кого Муня оставлял город, ни разу не довелось испытать необычное, прекрасное чувство, приходящее лишь к Муне в ходе таких обходов, под названием «пофиг».

Потом, при обратной передаче города, у каждого из доверенных людей Муни оставалась совесть с заметными следами угрызнений.
Иногда оставленные Муней в городе «на хозяйстве» от беспомощности запивали. Причем сильно, ожесточенно, наотмашь. Как никогда ранее. Причем даже те, кто при обычных условиях являлся категорически непьющим. До самого возвращения Муни они ходили как тени отца Гамлета по городу, дыша на жителей и испуганных туристов изысканым перегаром, ежеутренне пребывая в редкой красоты цветном бодуне. Перегар происходил потому что у них внутри что-то доброе и светлое перегорало. В такое время даже сосед Муни алкоголик высшего разряда и бывший лабух дядя Аурел Модестович переходил с тройного одеколона на двойной.
Сам Муня считал, что алкоголь для слабаков. Сильные наслаждаются депрессией. Скажем по секрету – именно ею город стирал ему серые будни.
Что же касается алкоголя вообще, то для очистки «кэша» головного мозга Муня, по рекомендации старинного друга Бумы, использовал пиво. Для очистки совести и «жесткого диска» своего могучего еврейского разума больше всего подходила водка. А вином он обильно заполнял те участки души, которые по различным причинам не участвовали в процессе жизни. С вином они подтягивались до импульсивного состояния, оживали и присоединялись к празднику ежедневного Муниного существования.
Потому что вино – это такой изящный метод сопричастия с Господом.
Поэтому Муня, конечно, выпивал. Бросить пить в такое сложное для страны время – это подло и непатриотично, искренне считал он.
Хотя с этим бывали и, так сказать, конфузы. Муня, например, довольно часто встречал на Кобылянской женщин, которые ему когда-то нравились. «Неужели я так много пил?», – спрашивал он иногда самого себя, печально взирая им вслед. Однако сейчас рост неприступности женщин значительно замедлился и пользоваться алкоголем для прелюдии отношений теперь вовсе необязательно. Нынче мальчики предпочитают блондинок. Мужчинам, как Муня, цвет волос не важен. Котов и женщин, убежден он, нужно любить ни за что, а просто так.

Ну, да ладно. Вернемся к самому Муне. Мало кому из нынешних жителей города доводилось видеть Муню за границей, так сказать, во всей его иностранной красе. Поэтому наблюдательные просто сравнивали его «до того» и «после того».
Перед поездкой «туда» Муня, как правило, спокоен, нетороплив и небрежен, но искренне раздражителен. Мол, ну что я там еще не видел? Ну, чем они меня могут там еще удивить? И вообще, ну зачем мне это надо? Это нужно больше им – меня увидеть, потрогать и, возможно, немного пожалеть. «Аицин паровоз!», как говорили в Черновицах раньше – большое дело!
Возвращался «оттуда» он притихшим, умиротворенным, со взором человека, познавшего нечто, недоступное иным. Он будто бочком вваливается в город, развязно разваливался с сигареткой на любимой лавочке Центральной площади и даже не глядит вокруг. Он пребывает в этом состоянии аж до приступов новой депрессии.
В этот раз Муня привез из поездки неслыханный раньше в наших местах англо-суржик, ароматный шампунь с эффектом ламинирования и модный гель для интимной гигиены от фирмы «Nivea» – чтобы, так сказать, пах пах. Это позволило ему практически заново перелюбить жену и обеспечило несколько месяцев активной жизнерадостной и творческой работы. Впрочем, он и раньше догадывался, что из всех долгов приятнее всего отдавать супружеский.
В перерывах между приступами жестокой и серой депрессии к Муне частенько приезжали «оттуда» друзья. Боб, Ягодка, Рома, Осик и другие. Некоторых он прятал в просторных комнатах своей легендарной квартиры, обпаивая их чаем или кофе, обкуривая их заграничные шмотки сигаретами «дойна» и утомляя разговорами о жизни, которая, по его мнению, является в нашем городе штукой серьезной и ее нельзя доверять непрофессионалам.

А некоторых, напротив, он старательно показывал горожанам, круглосуточно выгуливая их по Кобылянской и другим примечательным местам. Он гордился давним единением с ними, хотя их в городе уже никто не знал. Он буквально носил их на руках, показывая всему свету! Он величаво и шумно сиживал с ними в заведении «Колесо» на Кобылянской и даже, небрежно накинув на себя свой светлый костюм и алый богемный платок на шею, – в одном новомодном месте, бывшем знаменитом и сакральном городском ресторане, где теперь причудливым образом сплелись европейский шик, точность сервиса и размах с типичным провинциальным рагульством. Муня озабоченно выпивал что-то крепкое, практически не ел, а лишь озирался по сторонам, чтобы его увидела максимальная численность присутствующих. Он их даже тайно отмечал про себя, как потомственный, генетический гуманитарий, стесняюсь считать при посторонних.

Но все это было иллюзией. Иллюзией веселья. Будни его все равно оставались серыми.
Придя в пустой и такой же серый дом, он снова отчетливо скучал по временам, когда можно было позвонить кому-нибудь по телефону, вклиниться в чужую линию и долго с упоением слушать разговор незнакомых людей.
Или чтобы «Вы ошиблись номером», – ответил знакомый голос.
Но этого уже не было. Настало странное время: телефоны без кнопок, двери без ручек, пиво без алкоголя, люди без мозгов, отношения без чувств.
Муня однажды вспомнил, что в детстве он до слез смеялся, когда Волк в «Ну, погоди!» сам себя фотографировал. Это было так странно. Но кто же мог подумать, что придут времена дурацких «селфи», когда совершенно не смешно?
Муня стал наивным. Он был такой наивный, что его только на этой неделе уже два раза наивнули. По утрам он продолжал слушать шансон и у него создавалось впечатление, будто тюрьма – самое чудесное место на земле, где сидят талантливые образованные люди, крепко любящие своих мам.
Он не понял, что теперь иногда лучше быть хуже. Муня, проявляя высшую степень коварства, продолжал под предлогом секса заманивать девушек в свою мастерскую и рисовать.
Да, он видел счастливых людей. Но трезвых среди них не было.
Поэтому Муня не заметил, как старый неопрятный книжник на его улице уже продавал в своем вонючем ларьке «Майн кампф для детей».
– За вами будущее, – говорил этот подлец детям.
– Отойдите!

 автор: Володимир Килинич